Федосеев Григорий - Пашка Из Медвежьего Лога
Григорий Анисимович Федосеев
Пашка из Медвежьего лога
КОНОПАТЫЙ ПАРЕНЕК
Еще зима...
Тусклые рассветы. Мутное небо. Редко проглянет холодный луч солнца. Под
зимним плотным снегом спят корни растений, насекомые, ручейки, реки,
цари-медведи. Спят белоствольные березы, угрюмые сосны, ели -- вся тайга.
Лишь изредка в ней кто-то, точно пробудившись от долгого сна, пробормочет
невнятно и смолкнет, уйдя в тишину.
В штабе экспедиции затишье. Полевые подразделения геодезистов уже
разводят костры в далекой тайге, ждут не дождутся весны, чтобы начать
работу. И только мы с Василием Николаевичем Мищенко, как отставшие в
перелете птицы, живем лишь надеждой, что скоро присоединимся к товарищам.
А тайга зовет. Мысли давно там, далеко в горах, у бурных потоков, у
птичьих озер. То почудится, что ты у ночного костра, и тело пленит привычная
усталость от дневного перехода, то вдруг плеснет в лицо смолистым запахом
хвойных лесов, отогретых полян, свежестью первой зелени. И, пробудившись, ты
с болью поймешь, что это всего лишь обманчивое забытье.
День солнечный, теплый. Иду к себе обедать. Из школы высыпали ребята и
быстро растеклись по переулкам. Вижу: у широкой витрины магазина сельпо
стоят двое парнишек. Тот, который поменьше ростом, -- ко мне вполоборота.
Лица не видно, только острый кончик носа торчит из-за веснушчатой щеки.
Зажав между ног сумку с книжками и перевалившись через перила, парнишка
что-то рассматривает за стеклом.
Я делаю еще шаг и останавливаюсь. Теперь мне виден чуточку вздернутый
нос, тоже запорошенный веснушками, В стиснутых пальцах правой руки парнишка
держит ломоть черного хлеба, отхватывает большие, во весь рот, куски и жует,
причмокивая губами. Можно подумать, что он, по крайней мере, ест какой-то
необыкновенно вкусный торт. Второй мальчуган, и старше, и повыше ростом,
стоит рядом, бочком прижавшись к перилам, и с откровенной завистью следит,
как приятель уминает хлеб, а сам нет-нет да и пожует пустым ртом. Лицо у
него строгое, даже злое.
Там, за стеклом, куда так пристально они смотрят, горка жареных гусей.
Ближний рассечен вдоль, лежит, вывернутый жирным мясом наружу, сочный,
обтянутый подрумяненной коркой.
"Вот он соблазн!" -- подумал я. И мне вдруг тоже захотелось чего-нибудь
пожевать.
Вижу, конопатый мальчишка достает из кармана чесночину, натирает ею
шероховатую горбушку, откусывает, а сам глаз не отрывает от витрины. До чего
же вкусным кажется ему черный хлеб с гусятиной, что лежит за стеклом!
-- Хватит тебе, пошли! -- досадливо бросает старший, глотая слюну.
Конопатый, не поворачиваясь к товарищу, отламывает ему половину
горбушки, сует в руку, и они оба, не отрываясь от витрины, жуют.
Меньший говорит с сожалением:
-- Вчера, Костя, тут и колбаса лежала... Веришь, жирная, вот такая
толстущая!.. -- И он, растопырив пальцы левой руки, хочет показать ему
толщину колбасы, но вдруг оба разом замечают меня, срываются с места.
Размахивая сумками, они несутся по улице и исчезают где-то в переулке.
Я снимал комнату в доме на одной из самых тихих улиц поселка. Ходил к
себе по глухим переулкам. Только подошел к дому, как на улице послышался
отчаянный лай, видно, кто-то ударил собачонку. Затем донесся свист. Он
повторился трижды и смолк, оставив в уличной тишине какую-то непонятную
тревогу.
Через соседний двор промчались три паренька. Явно на свист. У них,
кажется, не было времени открыть калитку, и они все с легкостью борзых
перемахнули через забор.
Свист повторился, но более резко,
